офф
дико извиняюсь за задержку и за вытекающие из неё размеры этого нуднющего поста ><
…тепло и пульсация – ритм, окружающий всё её существо, ровный, как чередование прилива и отлива. Как прибой. Биение маленького уютного космоса. Ток жизни, оберегающей получше любой брони, жидкая сфера, подводные течения личного океана.
Впрочем, не совсем личного. Она чувствовала, что рядом, совсем около, так, что почти касаются её, существуют ещё какие-то маленькие сердцебиения – такие же синхронные с общим ритмом движения окружающего их мира. Маленького, тёмно-красного укромного мира. Так иногда чувствуют себя на границе сна и пробуждения, но она никогда не спала и не просыпалась, да и никаких других ощущений не знала, - только тепло и красноватая пульсирующая тьма.
Она прислушивалась к этому ритму. Иногда он становился быстрее, поселяя в ней неясное волнение, иногда – замедлялся, погружая в сонный покой. Она зависела от него всем своим существом, поэтому её страх, когда он вдруг резко изменился, содрогнувшись, сбившись, был сравним с врождённым страхом любой живой твари перед подземным толчком.
По её маленькому телу прошла дрожь. Точнее, дрожь потрясла весь их маленький космос, всколыхнула тёмные утробные воды, пронизала её неведомым до сих пор чувством – пока ещё смутным, не до конца сформировавшимся чувством незащищённости. Это было до того жутко, что она сжалась в комок, отчаянно желая, чтобы толчок не повторился. Но он повторился, и, кажется, на этот раз был сильнее.
А потом – ещё. Ещё и ещё раз; она, замирая, почувствовала, что общий нутряной ритм, обволакивающий её и других жителей этого мира, рвётся и дёргается, как тонкая нитка, протянутая над обрывом. Сбивается, словно метрика волн, набегающих одна на другую, порождая чуждую, опасную вибрацию; она сжалась в комок, но её неумолимо встряхивало судорожными толчками, сталкивало с другими, и она теперь по-настоящему ощутила панику. Отчаянное осознание нестабильности, сводящее с ума.
Мир исходил дрожью. Мир тоже, кажется, паниковал – и, как и она, от страха сжимался в комок. С каждым толчком – теснее; если бы она умела, то завопила бы, ощутив, что его тёмные стенки уже касаются её, прижимая к другим перепуганным обитателям этой крохотной вселенной, и что скоро им всем не хватит здесь места. Её охватил новый страх – страх тесного, недостаточного пространства, жуть всех подземных нор и смыкающихся над головой сводов. Раньше она никогда не боялась уютной тесноты их обиталища – теперь она угрожала ей кое-чем большим, чем просто потерей покоя. Она грозила удушающим давлением, болью стискиваемого тела – и тем, что за этим неизбежно приходит, если не найти выхода, сейчас же, сию же секунду!..
…Её с размаху придавило к соседу, да так, что стало по-настоящему больно, и она впервые совершила какое-то паническое усилие – упёрлась лапками в тёплый скользкий бок и изо всех сил попыталась оттолкнуть его.
…Никаких результатов. Кажется, стало ещё теснее; их, несколько тёплых живых комочков, немилосердно мял и давил невесть почему ополчившийся на них мир, и ничего нельзя было сделать… Или можно?..
Она переждала очередное судорожное сжатие. Стиснулась в комок, чтоб было не так мучительно тесно, и, подхлёстываемая страхом, попыталась извернуться, уйти вниз, или вбок, или куда там её неосознанно подталкивала интуиция, смутное ощущение, что там должно быть не так тесно?..
..Кажется, что-то получилось. По крайней мере, она перестала с каждым толчком тыкаться носом в чей-то толстенный бок. Зато совсем рядом возникла чья-то весьма невежливая и жёсткая лапа – лапа тыкалась ей в голову и причиняла известные неудобства. Она попыталась ускользнуть в сторону, но на этот раз ей не повезло – она почувствовала, как кто-то занимает всё отвоёванное было свободное пространство, как снова становится тесно, как сельдям в бочке (о сельдях и, тем паче, о бочке она, разумеется, не думала, но чувствовала себя примерно так). Все её попытки вывернуться, отчаянное барахтанье в сжимающемся углу ни к чему не привели, и она обречённо замерла, ожидая чего-то ужасного – но ужасного не произошло, а, напротив, после непривычно длинного содрогания стало просторнее. Она перевела дух, если можно было так сказать о котёнке, болтающемся в материнской утробе накануне появления на свет.
...Однако эта невыносимая чужая лапа не давала ей покоя!.. Она недовольно морщила нос, вертя головой и свирепо отбиваясь. Ну надо же быть таким нескладным!.. Прижми же, собака, свою лапу, наконец!..
Лапа, словно вняв её возмущённым мыслям, убралась. Но снова стиснулись стенки, и стало удушающе тесно. Она замерла, желая переждать очередную судорогу, но та всё не кончалась, затягиваясь просто неимоверно – она поняла, что, кажется, её здесь всё-таки задавит насмерть, перепугалась, забилась, как рыбёшка в сети – и почувствовала, как её неумолимо выталкивает куда-то, скручивая совсем уж по-изуверски. На секунду она перестала соображать и чувствовать, уплывая в бессознательность, а потом ей вдруг стало так холодно, что всё тело зашлось в немом припадочном ужасе. А ещё, хоть сжимавшиеся стенки куда-то бесследно подевались, она вдруг ощутила нечто совершенно новое и невыносимое – было нечем дышать, и это было даже не больно – хуже, и она ясно осознала, что вот теперь-то, конечно, безвременно погибнет, потому что выносить это всё невозможно…
…Раз, два, три, четыре – столько, кажется, прошло мгновений, прежде чем она, продрав стенку подступающих ужаса и темноты, хрипло истошно завопила – писк, изданный ею, был довольно тих и в меру беспомощен, но сама она ощущала, как в глотке непривычно першит от ужасно громкого звука, и от ледяного воздуха, со свистом входящего внутрь неё, отчего было ещё холоднее.
Ооо, до чего холодно, мама!.. Когда дрожащее горло отошло от первого вопля, она возобновила отчаянный писк, молотя неожиданно беспомощными лапками. Мир вокруг, мало того, что ледяной, был каким-то своевольным, неудобным, он не тёк и не поворачивался под лапами, он стоял враждебным пустым пространством, и двигаться в нём было до того трудно, что она на секундочку даже перестала вопить, сосредоточенно пытаясь сдвинуться с места. Зачем?.. Ёж знает, но потребность ползти куда-то охватила её вместе с невыносимым холодом… Кроме того, она смутно надеялась, что там, в конце того невероятно длинного пути, который она себе намечала, её ожидает хоть какое-то тепло.
…И тепло пришло, правда, не оттуда, откуда ожидалось – сверху, большое, мягкое, пахнущее так, что шёрстка её, мокрая насквозь, поднялась дыбом от желания прижаться крепче к этому тёплому и нежданно родному, обещавшему избавление от гнетущей незащищённости, охватывавшей её с тех пор, как мир вокруг стал сжиматься и содрогаться. Она запищала снова – теперь уже от удовольствия, потому что тёплое и родное не спешило уходить, а ласково прошлось по её тощей трясущейся спинке. Но оно всё-таки ускользало куда-то – она потянулась следом, мучительно не желая отпускать его, вопя и цепляясь неловкими лапками за что попало, карабкаясь по плоской земле, как по отвесной стене, и вдруг уткнулась носом в горячее и пахнущее всё тем же, и вдобавок мягко пульсирующее и вибрирующее – она, блаженно замирая, вдруг поняла, что эта пульсация неуловимо похожа на ритм того маленького уютного океана, что раньше окружал её с соседями… Стоп, а куда они делись?..
…Впрочем, размышлять о судьбе бывших собратьев по жилищу ей стало некогда, потому что она нашарила на тёплом и мягком перед собой нечто очень уж увлекательное и, оказывается, восхитительно вкусное – она только сейчас поняла, как проголодалась от всех этих ужасов. И потому намертво присосалась к материнскому боку, приминая его лапками, урча, как довольный зверь (и притом удивительно громко для новорождённого котёнка), и навряд ли осознавая, что источник её пищи – на самом деле чей-то бок.
