REINER HEINRICH.
Он вглядывается в свое отражение, трогая руками кожу под глазами, прикасаясь к огромным синякам, которые теперь невозможно скрывать. Каждая черта – знакома, каждая линия лица неизменно вдавлена в память. Уголки губ опущены вниз, и кажется, будто он никогда не умел улыбаться. Стеклянные глаза глядят на свое отражение как будто отстраненно, находясь совершенно в другом измерении. Он закрывает лицо ладонями, облокачиваясь о раковину, находя положение равновесия и полного спокойствия, когда ни единый звук не может нарушить внутренней пустоты. Вода шумно льется из крана, скрываясь в трубах, несясь в неизвестном направлении еще сотни, тысячи миль. В его голове этот шум вытесняет все прочее, заслоняя собой каждую мысль, превращая даже воспоминания в шумный океан, образы – в неспокойное море. Зачерпнув воду двумя руками, он пытается смыть себя бессонную ночь, отпустить ее утекать вместе с водой по извилистым лабиринтам канализации. Но зеркало по-прежнему отражает человека, которого в этом мире не держит ничего, кроме уставшего, не выспавшегося тела.

Он забывает свое имя, сидя в офисе на крутящемся кресле перед компьютером, на экране которого то и дело всплывают какие-то уведомления, в которых он не может узнать ни единой буквы, в которых цифры сливаются в единое целое, в математическую бесконечность, у которой нет ни начала, ни конца. Он забывает свое имя и не отзывается до тех пор, пока кто-то не тронет его за плечо, с трудом сдерживая раздражение, тратя свое драгоценное время на подобную чушь. Он погряз в этом дерьме слишком глубоко, и теперь не выбраться из вязкой тины, опутавшей ноги, заляпавшей белую мятую рубашку. Галстук душит горло, обвивая его, словно змея, и не давая дышать, не пуская в легкие воздух, как будто пытаясь заставить его царапать шею в предсмертных хрипах. Это виселица. Медленная, но заранее спланированная, прелюдия к которой длится всю эту чертову жизнь. Пальцы снова начинают листать годовые отчеты, глаза сами бегут по строчкам на экране, пытаясь что-то выхватить, но разум отказывается принимать информацию, отгораживаясь от нее стеной, высотой с Эверест. Еще мгновение – и перед глазами все плывет, как после многих выпитых бутылок дорогого коньяка, боль появляется внезапно, как гроза обрушивается на истерзанное сознание. Его работа состоит в том, чтобы не умереть прямо в этом кресле.

– Мистер, кхм… - мужчина смотрит на его бейджик, но из-за заметной близорукости, он не может разобрать имени на нем. – Может вам стоит взять больничный? В таком состоянии работать вы не способны, и я не потерплю такого отношения…
Шеф еще долго что-то говорил, то и дело пытаясь щуриться и разглядеть имя. Никто не знал, как его зовут, все забывали это сразу же, как только узнавали, как будто имя – тайное заклинание, от которого память становится ни к черту. Райнер. Неужели так сложно запомнить, лишь шесть букв, не несущих никакого смысла, но так необходимых в этой жизни. Взгляд ловит только пятно на его галстуке, желтое, от горчицы, если приглядеться, то можно увидеть, как оно расползается, словно живое, постепенно заполоняя хозяина галстука и превращая всю вселенную в бесконечно желтое, противно-желтое пространство, в котором нет ничего, кроме очертаний, теней и шорохов. Когда он вновь улавливает нить разговора, то с удивлением замечает, что сидит в кабинете директора, подписывая какую-то бумагу, вырисовывая свои острые буквы никому неизвестного имени дрожащей рукой и абсолютно черными чернилами. Теперь это часто с ним происходит – он не замечает, как из жизни пропадают отрывки, часы, иногда он просыпается, не понимая, как очутился дома. Он вновь и вновь теряет контроль, отчего погано чувствует себя все чаще и чаще.

Поход к доктору оказался неудачным. Он помнит его старое, морщинистое лицо, а особенно в памяти запечатлелись глаза, темно-карие, глубокие, как Марсианская впадина. В них была вся жизнь человека, вся его боль и все его счастье. Он помнит его губы, движущиеся в особом ритме, то растягивающиеся, то округляющиеся, но слов, которые издавали они – не было и в помине. Он обнаруживает рецепт на столе, а рядом – пачку таблеток, снотворное, которое стоит принимать перед сном, запивая водой. На клочке бумаге – какие-то рекомендации, кажется, там было что-то про смену образа жизни, но Райнер лишь комкает лист и отправляет его в мусорку, кладя ладонь на лоб и ощущая, как ту обдает жаром. Глаза готовы вот-вот закрыться навсегда, веки встретятся и никогда не разойдутся, но стоит ему лечь на кровать, на диван, на пол – и сна ни в одном глазу, каждый шум тут же разъедает мозг, как соляная кислота, и весь мир становится одним, сливающимся шумом, который тиранит, не дает заснуть, дает пощечину в тот момент, когда теряешь связь с реальным миром. Ноги почти не держатся, руки несколько дрожат. Из открытого окна дует ветер, но даже от этого не становится легче, комната как будто пропитана насквозь духотой и запахом одиночества, от которого начинаешь задыхаться где-то на третий день. Если включить телевизор, то в каждом углу поселится эхо, смех и рецепты приготовления рыбных блюд к семейным праздникам, а от этого начинает воротить еще скорее, чем от нависшей тишины, давящей на мозги, которую проклинаешь каждую минуту своей жизни.

Он выходит из квартиры, забыв выключить свет, и идет по безлюдным перекресткам, пересекая улицы города, знакомого до слез, как будто чертя зигзаги на карте, угольно-черной краской зачеркивая названия улиц и закрашивая проезжую часть. На ночь опустился город, или все наоборот, но это не важно, когда Нью-Йорк никогда не спит, ведь если засыпают мирные граждане, то непременно должны проснуться те, кто к ним не относятся. На углах – женщины, слишком старые для такого бизнеса, с накрашенными глазами и губами, обведенными ярко-алой помадой, в порванных чулках и коротких юбках. В подворотнях – компании пьяных подростков, сидящих на игле и никак не способные с нее соскочить, их слишком просто отыскать, если сам знаешь, каково это. Он бы присоединился ко всем ним, погрязнув в кошмаре еще до того, как успеет осознать, что натворил, но рамки приличия не пускают его протянуть этой блондинке сотню, заполучив ее на весь вечер.
Руки словно привязаны к плечам, болтаются из стороны в сторону, мерно раскачиваясь, готовые в любой момент упасть на сухой асфальт тротуара. В заднем кармане – пачка сигарет. Он это знает, чувствуя ее при каждом шаге, он знает и то, что она смята, почти пуста и лежит там уже с неделю. Но руки как будто не свои, не хотят слушаться, отказываются совершить даже малейшее движение пальцем. Желание ощутить дрянной вкус во рту, забить легкие непроглядным дымом, чтобы даже в животе все неприятно сжалось – такое желание было слишком велико, но столь же недосягаемо, как искусственный спутник Земли.

«Хээй, Райнер? Как твоя фамилия? Я никак не могу запомнить, у вас там все помешались что ли, раз все еще называют себя так? Слушай, а можешь что-нибудь сказать по-немецки? Ваш язык режет слух, он неприятен, если честно, хорошо, что ты решил перебраться к нам из своей дыры».

«Твои родители все еще живут в Германии? Что…? Прости, я не знал, сочувствую, дружище. Если что, знай – ты всегда можешь на меня положиться. Не хочешь сходить в бар? Хотя нет, прости, сегодня слишком много дел, давай как-нибудь в другой раз».

Он пытается затмить прошлое реальностью, делая ее более насыщенной и яркой, чтобы вытеснить старые воспоминания, от которых где-то возле правого виска появляется резкая боль. Он опускает глаза, глядя на свои ноги, которые идут сами по себе, забыв о том, что у них есть хозяин. Размеренные шаги укачивают, словно колыбель, отчего в глазах то и дело все мутнеет, расплываясь и образуя одно большое пятно серого цвета. Вновь открыв глаза, он удивляется, видя свои ботинки, нечищеные уже слишком давно. Мятые брюки, рубашка – только сейчас приходит осознание того, что он так и не переоделся, придя с работы в последний раз. Он останавливается, чувствуя протест всего организма. Свежий ночной воздух вспарывает грудь острием неба, глаза взрываются от изобилия цветов в улицах города. Появляется жажда.
На углу – супермаркет. Один из тех, в которых хозяева сами стоят за прилавком, а окна не моются месяцами. Продукты одиноко лежат на стеллажах, показывая всем своим видом бедность своего дома. А вывеска над дверьми то и дело мигает, призывая посетителей поскорее зайти внутрь. Красный неоновый цвет напоминает брызги крови.

Он не успевает открыть дверь, как из магазина вырывается фигура, с зажатыми в руках банками пива. Он видит только это, только этикетки на бутылках и банках, везде одни и те же, его любимые. От сильного толчка Райнер теряет равновесие, и весь мир в глазах переворачивается. Кажется, бессонница на мгновение отпустила его из своих цепких объятий.
– Какого черта?

Отредактировано Оскал (29-01-2014 14:36:14)