Она старалась смотреть куда угодно, лишь бы не пастору в глаза. Агнесса сгорала со стыда, отчаянно разглядывала собственные сине-кровавые ступни, закованные в кандалы друг с другом и висящие, тянущие её вниз - просто чтобы тоже увеличить страдания грешницы, чтобы душа её очищалась от них. Она слышала, что есть ещё такое средство как "конь" - когда женщина сидит на узкой высокой доске, ноги свешиваются с двух её сторон и к каждой привязана тяжелая гиря.
Она была благодарна, что ещё не пережила такого.
Она бы не выдержала. Сдалась. Умерла. Покаялась. Она бы согласилась со всем, что бы ей не предъявили. Она бы лучше взошла на костер - там бы она чувствовала дух, пепел своей умершей дочери.
Дрожь - сладкая, предательская. Она волной прошлась по её телу от дыхания Луки. И его вопрос... Этим ласковым тоном, который располагал себе. Агнесса снова сморгнула слезы, понимая, что подводит его доверие. Он-то уже думал, что она святая, что она невинная, а оказывается - она на самом деле порочна.
"О Боже, простите меня, пастор!"
Мягкое прикосновение к коже, отирающие от слез пальцы. Она буквально задохнулась от этого прикосновения, медленно насадила свою шею на шипы. Но боль уже не чувствовала.
"Господи, что со мной происходит?"
Она постаралась вспомнить что-нибудь. Что-нибудь, что бы отвлекло её от созерцания полумрачной комнаты и Луки. Например, дом. И речку. И лето. И сено. Стог сена, приятно пахнущий, зовущий к себе. Смех. Улыбки. Парней и девушек. Ночь. Пряный запах еды. Праздник. Ленты, башмачки. Дождь. Мягкие капли, стук по крыше, свежий воздух. Теплый огонь, треск дров. Запах собак, хлева. Прикосновение к корове - шелк. Требовательное мяуканье выжившей кошки. Гоготанье. Хлопанье крыльев. Выпавшее перо, крик наседок. Теплое мясо. Устало. Опираться на дверной косяк. Вставать, отирая лоб. Опускать руки. Улыбаться, глядя на солнце. Закат. Мягкие багрово-фиолетовые тона. Вспышка. Звезды. Пояс. Россыпь звезд. Прикосновение ветра к коже. К щеке. Мягкие руки. Жесткие руки. Огрубело хватают за бока. Требовательно тянут к себе. Детский крик. Требует и к себе. Ночь. Покоя нет. Запах пота. Запах усталости.
Все так привычно. Знакомо.
И вот тяжелые сапоги. Стук. Голоса. Громкие. Крик. Отчаяние. Требовательное мычанье. Против. Чьи-то глаза. Любопытство. Крик. Снова крик. Женские крики отдаются в голове. Детский крик. Чужой крик. Холодные слова. Холодные глаза. Руки. Требовательны. Корова. Мучительный вздох. Отчаяние. Непонимание. Упорство. Молчание. Гнев. Приговор. Клетка. Мрачный день. Плохая погода. Тряска. Холод. Воспоминания. Безысходность. Апатия. Мир теряет краски. Клетка. Кандалы.
Железо.
Холод.
Голод.
Жажда.
- Вы правы, - выдохнула Агнесса.
Приговор. Суровые голоса. Суровые глаза. Раздета. Выброшена. Выпотрошена. Больше нет. Никого. Никто. Нигде. Голоса. Смех. Запах вина. Радость. Горечь. Скорбь. Воспоминания.
Корова. Гуси. Кошка. Дом. Муж. Дети. Радость. Утро. Встать. Лучи. Подоить. Пройтись по хлеву. Запах травы. Запах помета. Запах животных. Теплая одежда. Одежда. Настоятельное мычанье. Мягкие коровьи губы. В шею. Одна.
Совсем одна.
- Грех прелюбодеяния... - она не договорила. Оставшись без сил. Совершенно.

Он так близко. Священник так близко склонился к ней, что дыхание его с жаром опалило её губы. Его слова звучали священнейшим бредом. Агнесса чувствовала, что верит ему – и что он врет. Зачем-то ей врет. Вводит в заблуждение.
Воспоминания, легкой волной поднявшие её и унесшие в суровые и легкие прежние дни простой деревенской жизни, оставили её. Точней, сменились образом мужчины, которого она уже так давно не видела. Высокий, мощный, широкоплечий, широкогрудый, тяжеловесный, ширококостный. Он легко мог смять её под собой, легко мог перехватить её горло, легко мог ударить её, легко мог просто поднять на руках и посадить на спину мощного, как муж, боевого коня, который косил на неё глазом. Несмотря ни на что, когда-то давно она любила этого мужчину и имела от него детей.
А потом потеряла. Сына, мужа, дочь. Все по порядку. Осталась одна, наедине со своим уголком в мире, где ухаживала за скотиной и иногда – за собой, позволяя себе выживать. Сколько она уже не предавалась этому чувству, которое вдруг волной прокатилось по ней?
- Пастор, но… нет.
Наконец-то смогла она это выдохнуть – но не положить конец. Близость святого отца к её обнаженному телу, его дыхание, его рука, родинка, слезы, глаза… Все вдруг смешалось в одно. Темная тесная камера пыток превратилось в ужасный, мученический ад.
- Я не могу. Правда не могу.
Агнесса глубоко вздохнула, грудь чуть подрагивала от вздоха, в котором слилось несколько – как это бывает после того, как выплачешься.
- Дар Божий… Пастор… Я… нет… я разочаровываю вас, - она поглядела прямо ему в глаза, чувствуя, что глаза снова смачиваются брызгами слез. «Боже, неужели я плачу наконец-то за все те годы, когда не могла из себя выжать и слезинки?»
Она плакала, когда узнала о гибели сына. Когда потеряла дочь – когда её уже увезли, Агнесса через несколько дней вдруг прислонилась в коровнике к косяку и заплакала навзрыд, зарывшись лицом в руки и ощущая всю свою безысходную печаль и одиночество. Она плакала, когда умерла мать – она до сих пор помнила её ласку и как цеплялась маленькой ручкой, уже огрубелой от работы, в материнское платье на холодеющем теле – мать умерла прямо в поле за работой.
И плакала сейчас. Она вдруг осознала, что доверилась этому человеку, который стоял рядом с ней. Что полностью доверилась ему. И уже успела забыть, что хотела быть холодной и отстраненной, что хотела поскорей закончить собственные муки. Шипы, глодающие её шею, сейчас причиняли боль, были ненавистны и почему-то – непонятно, откуда же они взялись? Железо жгло кожу, оно было холодным, точно лед, точно она была на улице, на зиме, голая, брошенная, одинокая, выпотрошенная.
«Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена - все больно.»*
- Вы… я… не могу… простите, - прошептала она и уронила голову на грудь, пряча свою слабость.
«Женщина… Господи, сколько пороков у женщины! Почему я не родилась мужчиной? Насколько бы облегчилась моя жизнь!»
- Вы… пастор… вы помогли мне… правда помогли, - она через силу попыталась улыбнуться и крепко сжала в кулаки кисти, глядя в глаза Луки. – Но все равно я не смогу освободиться от этого греха… Так что… давайте… вернемся к тому, с чего мы начали… - она шмыгнула носом и задрала голову, пытаясь отстраниться от мыслей, от тепла, от близости, от обнаженности, от чувств, от желаний, от воспоминаний, от состояния – от всего, что сейчас тянуло её сюда.
К нему.
Она вдруг осознала, что жует губы, что пробует их снова разгоряченным языком, что неотрывно смотрит на Луку, что повторяет внутри его имя.
«Боже спаси и сохрани! Я не могу… Пожалуйста!.. Разве так можно? Разве можно это допустить?? Боже, за что ты посылаешь мне такие испытания?! Я прошла бы огонь, воду, медные трубы! Я бы высидела на ведьминском стуле, взошла бы на костер, приняла бы дыбу или ещё что пострашней – и не поколебалась бы, выстояла! Так почему ты наградил меня такой слабостью? Такой сущностью? Ты проверяешь меня, Господи? Я подвожу Тебя… Я понимаю, что поддалась чувствам. От этого мне ещё страшней. Я попаду в ад, Господи. Я увижу Сатану, а не Тебя. Разве… разве можно так?.. Играть на чувствах… на слабости…»
- Я попаду в Ад, пас… Лука, - она с мягкостью произнесла его имя. На губах заискрилась легкая улыбка – как пузырьки воздуха на воде. – Лука…
Ей хотелось, чтобы он снова позвал её по имени. Просто позвал. Поговорил. Укорял. Бранил. Требовал раскаяния.
«Я знаю, что не выдержу это испытания, Боже. Если он потребует сознаться… что ж. Я скажу.»
С твердостью она решила это. С твердостью осознала. Договорилась сама с собой.
«Скажу. Я скажу.»

*А.А.Блок, «На железной дороге»

Он внезапно, точно осознал её болезнь, дернулся назад, отстранился, закрылся, похолодел. На его лицо опустилась тьма, отстраненность, холод. Теперь это снова был тот священник, что спустился в камеру, чтобы выбить из ведьмы признание - в том, что она не совершала.
Только теперь Агнесса была сломлена и убита. Она уже знала, что её не зря забрали из дома. Она даже чувствовала, что Бог все провидел и потому приказал своим служителям забрать её. Он испытывает её, как когда-то позволил Сатане испытать Иова. Разница лишь в том, что тот с честью вышел из всех испытаний и ужасов, что сулил ему Дьявол, а вот она, истинно верующая, не смогла так сделать.
- Я... конечно, пастор, я понимаю, - она покорно опустила голову. Спереди шеи тоже были шипы. Отвратительный, ужасный ошейник, весь истыканный шипами внутрь, сейчас он казался ей святой водой. Однако все равно боль и пламя, вспыхнувшее в её душе, он не мог успокоить.
"Господи, Господи, я верую! Я верую!!"
А что ещё она могла сказать перед тем, как выполнить данное самой себе слово? Но ох, как это трудно, как это трудно сказать... Причем не так, как прозвучали её первые слова. Нет, это не простое плотское желание, это явно возвышенное чувство. Раньше она такого не испытывала, даже со своим мужем. Хотя оно и верно: как можно искренне, возвышенно, божественно любить человека, которому буквально тебя насильно продали за кусок мельницы да земли у реки?
Но она привыкла его любить. Особенно за детей. И, кажется, плакала даже, когда он пропал. Горько плакала. Но, скорей, как о кормильце, потерянном для умирающей семьи, чем как о человеке, про которого она могла бы сказать: "Да, ему я отдала свое сердце. Свои годы жизни. Свою любовь."
- Лука, не могли бы вы... потом... - она задыхалась, извивалась в собственных словах, точно на шее у неё была удавка, мешающая ей говорить. Точно кто-то сдерживал её, сворачивал язык в трубочку, путал его в черных зубах, в обескровленных щеках.
Она осторожно ощупала дырку, которую получила утром. Провела языком по внутренней стороне щеки. Она не знала, что та почернела от крови, которая сегодня утром заливала её лицо - и не только утром.
- Да. Да, пастор, - она наконец собралась с силами, выпрямилась и посмотрела прямо ему в глаза, уверенная, прямая, собранная.
Но не прошло и секунды, как она вспыхнула, щеки превратились в кирпичного цвета румянец, глаза лихорадочно забегали по полутемной камере, заблестели, а пальцы ног отчаянно терлись друг о друга, как собака трется о ногу хозяина, выслуживая у него прощение.
- Я... вы... пастор... Лука... я ещё не свершила этот грех, но... это чувство... - какое? Он должен понять. Они говорили только что о нем. Кажется. По крайней мере, она не могла произнести это вслух. Появлялась другая эмоциональная окраска.
"Господи, я не прошла твое испытание."
Она вдруг вспомнила мифы о Купидонах - то, о чем запрещено упоминать. Язычество. Её тыкали носом в это пару раз, чтобы затем сказать, насколько отвратительны были древние.
- Языческое чувство... оно... я испытываю его... к вам, Лука.